Талифа куми
Евангелие от Марка 5:22-24, 35-43
Раннее утро рассеивало сумерки уходящей ночи...
Бледная бритая девочка лежала на кровати своей, в теле ее, худом и маленьком, вроде прекратилась жизнь. Но вот к кроватке подошел Дяденька в белой одежде, взял Надюшу за руку и сказал:
— Талифа куми!
Надежда часто вспоминала тот далекий уже день ее чудесного воскресения. И нынешним ранним утром она ясно видела, как лихорадка отпустила, как понемногу пришла в себя и зрением своим помутневшим отца заплаканного на коленях у образов высмотрела, как еле слышно позвала его, и он тут же очутился у ее кровати. Как не высохшие слезы горя сменили слезы радости на морщинистом и бородатом лице:
— Матерь Божья тебя исцелила, — на икону отец показывал у изголовья.
— Дяденька в одеждах белых, — тихо возразила Наденька, — Руку мне протянул, и я встала.
...Батюшка родимый ее теперь немощный и бледный лежал на кровати своей.
— Детонька, зажги лампадку, помолится пред смертушкой надо, занемог я вовсе.
— Нешто пред смертушкой? Я тебе щас чаю нагрею, — засуетилась хозяйка, — Малинки заварю, молока с медом наведу, хворь как рукой сымет.
— Теперь не сымет. Боюсь, Наденька, осиротить век твой.
Соборный настоятель отец Арсений любил дочку свою больше всего на свете. Единственное дитя его появилось в пору, когда внуков нянькают. Очень долгожданное, оно принесло радость отцовства, и, когда первый крик новорожденной разорвал тугой воздух ожидания, Арсений сказал: «исполнилась надежда», — и дочку Надеждой назвал, да в тот же день овдовел.
Наденька-надежда росла в любви у всех, а паче всех — у отца своего. Рано он ее читать выучил, беседы вел как со взрослой, и та по-взрослому рано рассуждать стала.
Арсений жил как жил, как научен был: службы стоял честно, грехи отпускал нелицеприятно, отпевал как положено...
Надюша поправила подушки под головой старца:
— Зачем сиротить? Ежели Христос — Спаситель коснется тебя, вмиг исцелеешь. А коли жизнь эту без тепла отцовского доживать мне, — давила слезы девушка, — Хочу в Небе встретить тебя в час свой.
— Зажги лампадку, — старец рукавом вытер испарину со лба, — Хочу матери Божьей, что тебя исцелила, помолиться.
— Не она, батюшка, — дочерние сердце рвалось от боли, — Сам Бог Христос подошел тогда к кровати моей и сказал: «Тебе говорю, встань!»
— Бог, говоришь, Сам? — отец изумленно посмотрел на дитя свое, — Эка помнишь чего, я-то думал, прибредилось тебе тогда в лихорадке.
Кашель сильный душил старца. На глазах Наденьки утекали минуты жизни самого дорогого ей человечка на земле. Как только помнила себя она, и поныне отец всегда с ней рядом был, всю жизнь ее недолгую. Видела она заботу его, и он ей лишь любовь свою дарил, и грубого слова никогда не сказал, и ничем не обидел.
— Батюшка, проси прошение у Христа, у Самого Бога, и Он помилует, и ты узришь чистым сердцем светлый Лик Его.
Наденька упала на старикову грудь, слезы, душившие ее, прорвались наружу.
— Кому ж ведомо: небо прибежище его будет или преисподняя? — Арсений откашлялся наконец и вздохнул тяжело, грузно. — Покой душа найдет когда-нибудь, ежели справно о ней молиться.
— Нет, сразу, как разбойник на кресте, как Лазарь из могилы прочь пошел, как дочь Иаира.
— Эвон поначиталась. Не к сектантам ли хаживала?
Дивился настоятель баптистам, недавно обосновавшимся в их селении. Свечи они не ставят, иконы им не надобны, угодников не признают... Все это было странно ему, но более всего удивляла старого попа жизнь отпетого пьяницы и бийцы Прохора. Уверовал он, и словно его подменили. Кулаками махать и горькую пить мужик перестал, стал он по улице ходить в рубахе глаженой и о Христе Иисусе всем рассказывать. Такая перемена в селении их была не одна, потому старец сомнений не имел: люди то были Божии. Потому и благословил он соседку свою Анастасию, девушку приветливую скромную, на походы к ним, когда она прибежала на исповедь. Не знал тогда настоятель, что не один в откровения Настины вникал.
Наденька, Надежда его (годков двенадцать ей тогда исполнилась) Молитвословом зачиталась у лампады храмовой, и пришлось ей за выступ стены от гнева родительского прятаться, невольным слушателем тайного быть.
— Отпусти грех мой, — взмолилась Анастасия, — занравились дюжа люди мне те незлобливые, о Боге толкуют понятно.
Арсений оглядел храм, словно высматривал кого. Наденька прилипла к стене и замерла.
Священник покрыл Настю епитрахилью, перекрестил и, раскатистым по храму басом, заговорил нараспев:
— Прощается грех твой, раба Божия Анастасия, — потом резко склонился к девушке и шепотом добавил, — Иди Настенька, истинно то путь благой, — и также громко растянул, — А—ми—нь.
Надюше в укрытии послышалось будто батюшка ее имя произнес, ее благословил на путь неведомый. Она стояла оторопелая, в ушах голос отцовский звучал: «Иди, Наденька, истинно то путь благой»...
С того дня попова дочь стала тайком к баптистам бегать. Там понятно о Боге толковали, там узнала она о Христе, распятом не только за грехи людей, но и за ее, Наденькины. К Нему она обращалась в это раннее утро, когда лучи восходящего солнца прогоняли ночную тьму:
— Христос Спаситель, я знаю, что Ты исцеляешь больных и даешь силы изнемогшим! Помоги батюшке, — рыдала на груди старца дочь, — Наполни внутренность его жизнью, светлой, нескончаемой, возложи руки на него, чтобы жив был ныне.
Скрип открывающейся двери заставил девушку поворотиться.
Муж в светлых одеждах вошел в залитую солнцем комнату, взял старца за руку и возгласил :
— ТЕБЕ ГОВОРЮ, ВСТАНЬ!
Елена Шилижинская
